|
ПРЕКРАСНЫ ИЗДАЛИ
|
 |
|
Сборник стихов и поэм, юмористических и серьёзных, о жизни в
эмиграции, о неспокойном многошумом мире. Одесса, «Друк», 2003. 206 стр.,
иллюстрации. 82 стихотворения, 3 поэмы.
|
|
ТЫ
КТО?
ДИСКЕТА Я магнитной строкой на дискете
пишу, безразлично-покорным компьютерным
кодом, как, душевный покой забывая,
спешу, как аллюром проворным бежит год за годом. Как веселье и смех, присмирев,
улеглись, как любовь угасает, мечта не
искрится. Как всё больше прорех, а друзья
разбрелись, как закат затеняет морщинами
лица. Я рванулся в офсайд, но
спаситель-свисток не пустил, как тугими запорами
дверца. Не один мегабайт настучу – был бы
прок, намагничу живыми магнитами
сердца. Я безжалостных лет не пугаюсь,
спеша, подгоняемый потным, натруженным
строем деловитых дискет. И моя там
душа притаилась за плотным пластмассовым
слоем. Неказистый квадрат – это мой
саркофаг, электронно сокрытый итог
размышлений. Чем богат, тем и рад. Я согласен –
пусть так, пусть немые магниты, не боль
откровений. Обнажение – риск. Разве то, что
твоё, сокровенное, знает хоть кто-то? Ни
грамма. Намагниченный диск – излиянье
моё. Кто его прочитает? – Тупая
программа.
ДЕНЬ УХОДИТ Принуждаемое правом приближающейся тьмы, солнце лавовым расплавом затекает за холмы. Золотистую каёмку обронив на крае туч, обрамляя леса кромку, испустив последний луч, веер света исчезает, лишь в подсветке облака. Небо больше не сверкает, затемнённое слегка. День уходит – постепенно, незаметно, неспеша. И грустят одновременно и природа, и душа.
ПОЭЗИЯ
ВЕЧНА Служители музы! Мы в мире суровом пустые мезузы наполнили Словом. Пусть мы странноваты. Пускай поголовно бываем богаты, но только духовно, пусть нас обжигает огонь увлеченья, пусть нам предрекают глухое забвенье, эстет поучает, холодный и строгий, и нас не включает в состав антологий, пусть мы эрудитам не будем известны, и станет забытым наш звук, наши песни пускай недопеты, пусть жизнь скоротечна, и смертны поэты – Поэзия вечна!
Проплёлся день, незанятый, не обронив улик, и в лабиринтах памяти добавился тупик. Усталый вечер стелется и подавляет свет, не ждёт и не надеется на следующий рассвет. Пустилась ночь, поклонница покоя, в тёмный путь. Сражается бессонница с желанием заснуть. Сверкает утро свежестью, играючи, спешит, обманывая нежностью, надежду тормошит.
ВОСПОМИНАНИЕ О
ПУШКИНЕ Посерело тёмное окно. Насладившись властью над
Землёй, ночь – сплошное плотное сукно истончилось светлой кисеёй. А во мне другой восход звенит и спешит, как только рассвело, кожу распрямить, не щёк – ланит, и не лоб разгладить, а чело. Прежний мир прохладой
поутру не коснулся губ – приник к устам. Тёплый луч, едва глаза протру, не по пальцам бродит – по перстам. Слово и мелодию в себя я вобрал и бережно несу, постоянно память теребя, русскую, не красоту – красу. Бунт и верность, совесть и
разбой, божья милость, как и божий
гнев, не одно – едино, мир и бой, Русь и Пушкин, окрик и напев. Перепаханный короткий гон поминальным звуком полнится – отдалённый, неумолчный звон... Нет, не колокольня – звонница.
*** Меня не отравит тщеславья змея, вино или карты. Доброе утро, родная моя! Как ты спала? Ну, как ты? Обманы соблазнов в течение дня, но только до дна я не донырну, нехватает меня. Как был твой день, родная? Отравлен надеждой, я рядом с
тобой нестоек, непрочен, тихо ступаю бесшумной стопой. Милая, доброй ночи...
|
В
СРЕДНЕМ
САН-ФРАНЦИСКО Наяву и в счастливых снах возвращаюсь я вновь и вновь в эти улицы на холмах – Сан-Франциско, моя любовь. Отвечая на добрый взор, всей душой окунаюсь я в долгий, заполночь, разговор – Сан-Франциско, мои друзья. Милый сердцу трамвайный звон, многолюдная суета, разноликий неугомон – Сан-Франциско, моя мечта. Город мой, где мужал и жил, * лет прошедших глухую даль, в грустной памяти оживил Сан-Франциско, моя печаль. Чаек неугомонных крик и мерцающих вод накат, прежней жизни сверкнувший блик
– Сан-Франциско, моя тоска.. И хотя я в краях других обустраиваю свой дом, Сан-Франциско в мыслях моих, Сан-Франциско в сердце моём. * Намёк на Одессу,
родину автора.
*** Не спрашивай меня, как стать
поэтом. Когда твой день раздумчивый
затих, и засыпаешь в мыслях о простых, но непокорных строчках, о
неспетом, когда ты просыпаешься с
рассветом, и свежий, неоформившийся стих порой трепещет зыбким силуэтом, порой взорвётся искрами шутих – не нужно дополнительных примет, не сомневайся, ты уже поэт.
*** Пойди кому-то расскажи свою историю простую, попробуй, душу обнажи, талант, растраченный впустую,
необоснованность потуг
неудержимого влеченья,
неразмыкающийся круг немого
самозаточенья. Пойди кому-то объясни непогрешимость устремлений, свои раздумья расплесни, раскрой печаль своих сомнений,
непосещаемых могил
незатухающее тленье и
невостребованных сил
несправедливое забвенье. Пойди кого-то научи не повторять чужих ошибок, свой горький опыт источи взамен обманчивых улыбок.
Непререкаемый закон
непонимания заслонов,
непрекращающийся стон неслышимых
душевных звонов.
ОКЕАНСКИЙ ЛАЙНЕР Корабль, огромный, как квартал, многоэтажным исполином усердно воды рассекал и раздвигал могучим клином. Сумбуром брызг искажена гармония волнистых линий, истерзан в клочья буруна муар воды зелёно-синий. Взыграв рассеченной водой, волна исходит белой пеной и гаснет где-то за кормой в среде извечно неизменной. Лишь остаются пузырьки вдоль стен стального великана – цивилизации плевки на чистом лике океана.
*** Отпусти, разошлись, разбежались пути. От прости до прощай предстоит нам пройти. Душный рой непредвиденных ранних снегов, дружный вой безразличных холодных ветров. Солнца луч затерялся в развалинах грёз, соло туч истекает потоками слёз. Ты идёшь, ты уходишь – бессильны слова. Ты и дождь – две стихии. Любая права. Ты же лгать не умеешь, не нужно тебе. Тишь и гладь наступают в унылой судьбе.
ДОЖДЬ ПРОХОДИТ Дождь исходит дробью в крыше, он всё ласковей и тише, ослабел и присмирел, и иссякли струи, сверзнутые свыше. Он из тёмной тучи вышел, но пришёл и просветлел слёзкой капли. Он как будто бы боится, что промокнет черепица, умеряет влажный пыл, но с опаской; как ему остановиться, если хочется пролиться – он не всё ещё излил мокрой лаской. Вот и тучи похудели, истекли и отскорбели, покидая небосвод в беспорядке. Истощились, присмирели, всё отдали, что имели, эти струйки нежных вод без оглядки.
|
|
КОВБОЙ
* Шуточная поэма с прологом и
эпилогом Ковбой – это правдивая, но жуткая,
леденящая душу история о верности ковбоя своей ковбойше, индианки – своим
обычаям и шамана – своему Богу, с налётом национального колорита и
хэпиэндом.
* Словарь иностранных слов и специальных терминов см. в приложении.
|
|
ПРОЛОГ Новый Свет открыт – и вот стали европейцы думать: что же за народ местные индейцы? Кто они, каких кровей, как там оказались? И широкий круг людей взялся за анализ. На сравнения весы бросили картину: крючковатые носы, не едят свинину, за своих стоят стеной, заповеди знают: по субботам выходной, старших почитают. Как возник, в какие дни свод табу индейских? Не потомки ли они тех колен еврейских десяти, что там, в веках древних затерялись, а теперь на берегах дальних отыскались? Что они в себе таят? Я подумал малость, и фантазия моя сразу разыгралась. И привиделось: они из того народа, что исчез в былые дни – позвала свобода.
Как тому три тыщи лет –
вот что было странно – удалось им одолеть волны океана? Тут припомнил я вояж Тура Хейердала – и сомненья горьких чаш как и не бывало. Впрочем, знаю наперёд, каждый подытожит: Богом избранный народ, что угодно может. Им и атом расщепить вовсе не проблема, ну а море переплыть – тоже мне, дилемма! Без сомнения, могли. Гляньте, вон их сколько океан пересекли в наше время только! Так что, объясненья есть, хоть и не бесспорны. Мы еврейские и здесь откопаем корни. И не будем продолжать разговоры-споры. Основное – соблюдать заповеди Торы. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, и навет не возводи – верен будь еврейству.
Крупный ястребиный нос, статная фигура. Из одежды – жгут волос и маскулатура. Стал, как вкопанный, стеной – не проедешь мимо. Репутацией дурной отличался Фима. Липла к телу, как тавот, Мойшина рубаха. Бедный Мойшин
конь, и тот задрожал от страха. «Вот и скальп!" – сказал Ефим – «Слушай, бледнолицый, если хочешь быть живым. должен откупиться.
А не хочешь –ап ту ю – я отдам, сволота, всю комплекцию твою на прокорм койотам. Но сначала скальп сдеру, обнажу по ушки. Как ты выдержишь жару без твоей верхушки?
Впрочем, что с тебя возьмёшь, нехристь белобрысый, скальп - и тот, коровья вошь, вполовину лысый.» Тут величественно он нож достал из ножен, Мойша понял: обречён. Гнусный краснокожий! Как ему, ковбою, быть, чем купить свободу? Что индейцу предложить? Огненную воду! Он всегда возил с собой, опытом научен, флягу с огненной водой – так, на всякий случай. Так, всего один галлон, разве это много? И какой-то закусон, он на то и Коган. «Мистер Вейц, куда спешить, хватит горячиться, не желаете ль испить огненной водицы?» У того на этот счёт было всё готово: со вчерашнего ещё в рот нр брал хмельного. Говорит: «Ну что ж, давай, если есть в наличии. Подожди, не разливай, соблюди обычай. Мы такого здесь, в степях, не слыхали сроду, чтобы пили впопыхах огненную воду. Наш индейский ритуал вечен и незыблем. Говори: я завязал, а потом уж выпьем.
Вот теперь мы можем пить вместе под завязку. Всё, кончаем говорить, начинаем встряску.» В грот зашли у старых шахт, хорошо поддали, и вдвоём на брудершафт рядом поскакали. А потом вернулись в грот, весь галлон допили, бросили, что было, в рот и вражду забыли. Раскурили на двоих с травкой трубку мира... Тут вот и накрыла их индианка Фира. ИНДИАНКА И сказал индеец «О, видишь, индианка! Что за гордое лицо! Какова осанка! Правда, есть на что взглянуть? Посмотри, в натуре, ты встречал такую грудь при такой фигуре? Очень ею дорожу, просто обожаю. Если хочешь, одолжу, действуй, разрешаю». Закричала Фира: «Как, я и бледнолицый? Что ты, полностью дурак? Лучше удавиться! Так с собою поступать всяким
оголтелым я не дам. Не буду спать с этим белотелым. Я же не ковбойский скот! Я терпеть не стану! Всё, я требую развод! Мы идём к шаману!
Ишь, опоссум, что решил, ты, койот паршивый. Сразу видно, не ходил никогда в йешиву».
|
Идолов не создавай, людям не завидуй, старших чти и уважай, не давай в обиду. Бога всуе не зови, соблюдай Субботу, будь спокоен и живи по большому счёту.
КОВБОЙ Как-то жил один ковбой, звали парня Мойша. У него кораль был свой и жена-ковбойша. Он гонял своих коров, чтоб ходили в ногу. Пил, как лошадь, был здоров, крепок, слава Богу. Рано утром, полон сил, возбуждён и ловок, он жену свою любил и доил коровок. А потом седлал коня наш ковбоец бравый и всё стадо выгонял в прерии, на травы. Целый день скакал в степях в лошадином храпе в остроносых сапогах, в трёхгалонной шляпе. Стадо медленно жуёт, падают лепёшки, солнце жаркое печёт, осаждают мошки.
Носится вперёд-назад наш ковбой кипучий: гонит тёлок и телят, чтоб держались кучей. Вечером, идя ко сну, расслабляя спину, он опять имел жену и доил скотину. В доме верная жена управлялась бойко: и еда была вкусна, и чиста ковбойка. Умудрялась – тяжкий труд – муженьку в угоду обеспечивать уют даже в непогоду. Заготавливала впрок по десятку кадок. Мойша не был слишком строг, но любил порядок. Медленно текли года, жили без печали. К ним на ранчо иногда гости заезжали. Он гостям всегда был рад. В небольшом алькове самогонный аппарат – рядом, наготове. Насосавшись первача с каждым гостем новым, он бодался и мычал, как его коровы.
«Ладно, не шуми, жена» - отозвался Фима – «ты же у меня одна, ты же мной любима.
Мойша – друг, и отказать – это будет свинство. Мы обязаны отдать долг гостеприимства. Ты же здесь ведёшь себя просто без понятья: если трахнет он тебя, мы с ним будем братья. Надо, Фира, соблюдать правила приличий. И не будем нарушать вековой обычай. Так что, ты не проявляй эту бабью косность. Никогда не забывай племенную гордость. Будь по-твоему – шаман. Пусть его разбудят. Если он не очень пьян, пусть нас и рассудит».
ШАМАН Кто-то сбегал и позвал местного шамана. Кто же в стойбище не знал ребе Либермана? Он женил и отпевал, совершал обряды и, конечно, разбирал тяжбы, если надо. Охмуряя бедных их – и мужчин, и женщин – он для идолов своих собирал донэйшн.
Каждый приносил, что мог. Он под гром тамтама внутрь всё это волок своего вигвама. Было там полно и так шкур, рогов, корений, но он требовал – и как! – новых подношений. В этот раз он –повезло – отдыхал от пьянства. Ну и начал, и пошло хитрое шаманство. «Слушай, женщина, кричать перестань, и злиться. Он донэйшн хочет дать, этот бледнолицый. Мы же разберёмся здесь без твоей особы. Племя наше интерес видит тут особый. Поостынь, угомонись, я приму решенье. Ты, ковбой, не суетись, слушай наставленье. Бог наш – он умнее всех, лучшая порода. Если ты ошибся – грех, если он – природа. Кто явился в этот свет, кто здесь обитает – верит в Бога или нет – всё равно страдает. Так что, парень, не греши и не ошибайся. Все донейшн хороши, в общем, постарайся. Можешь приношенье дать стадом и женою. Впрочем, я могу принять огненной водою.
Ну а бабу отдери, не ворочай мордой. Ты на Фиму посмотри – он ужасно гордый. Не накликни, парень, месть на себя, не гоже. Не окажешь Вейцу честь – и зарезать может. Ты же, Фира, шум и гам прекращай. И лично отведи его в вигвам племенной, публичный. Выполняй, как муж решил, все законы прерий. Чтоб ковбой доволен был! Я приду проверю». Мойша изменять жене и не собирался. А когда наедине с Фирой он остался, то сказал: «Шаман не в счёт, ты же понимаешь, мы не будем это вот, ну, вот это. Знаешь. Просто нужно сделать вид – будут все довольны». Тут она и говорит: «Нет, мы подневольны. Ты, ковбой, подумай сам: я же ведь не стану врать по всяким пустякам мужу и шаману.
|
Так что, было всё путём, полная картина, всё нормально, всё при нём – дом, жена, скотина. Улучшал по мере сил быт, благоустройство. Мойша Коган счастлив был и любил ковбойство.
ИНДЕЕЦ Как-то Мойша повстречал в прериях индейца. Он немедленно узнал в нём Ефима Вейца. Вейц с женою обитал в собственном вигваме. А ковбоев посылал к их ковбойской маме. Был неграмотен и груб, развлеченье – травка, Убеждённый скальполюб, рыцарь томагавка. В мастерстве сдирать живьём скальп –
неподражаем. В общем. в племени своём очень уважаем. Он с природой был на «ты» - целый день
общался. По нужде ходил в кусты, удобрять старался. Все степные уголки для него желанны: устанавливал силки, расставлял капканы. Знал места, где есть вода, где каньон бездонный. В одиночку иногда добывал бизона. Был он выпить не дурак. Огненную воду уважал почти что так, как свою свободу. И случалось, под хмельком, не дойдя до двери, спал на лошади верхом прямо в травах прерий. За обычный самогон, выпивку простую и коня отдал бы он, и жену родную.
А за пинту первача – мировое зелье – мог бы даже сгоряча сигануть в ущелье. Вейц, безудержен и смел, не прощал обмана, бледнолицых не терпел, не любил шамана. Слыл он дерзким мужиком и в большом, и в малом. Звали Фиму все тайком, но любя, нахалом. Заприметив Мойшу, стал посреди дороги. Конь под ним, как пьедестал, взгляд у Фимы строгий.
Я честнейшая из скво, знают даже дети: не нарушу статус-кво ни за что на свете.
Хоть ты и не сексапил, хоть и бледнолицый, раз шаман определил – я должна ложиться.
Так что, нечего хитрить, ты, ублюдок белый. Всё, кончаем говорить, приступаем к делу. Унимай ковбойский страх, не стони, не ахай, что там у тебя в штанах – доставай и трахай!» Мойша в панике застыл, вперившись в пространство. Тут шаман и подкатил со своим шаманством.
КОВБОЙ «Что ж, попал ты – это да, парень, в переделку. Но невелика беда, предлагаю сделку. Я тебя избавлю, брат, от красотки оной. Ты отдашь мне аппарат, тот, что самогонный. Что, коровник, по рукам? Принимай решенье, а не то, смотри, отдам Фирке на съеденье. Ух, она тебя проймёт! Я, и то заплачу. И не сможешь ты, койот, даже влезть на клячу. Я коров ведь не пасу, у меня обычай: Богу в жертву принесу, ты, хвостяра бычий». И решил ковбой: чёрт с ним, с этим самогоном! Я зато уйду живым и неосквернённым. И в душе безмерно рад, бросил: «Веселитесь, ладно, дам вам аппарат, пользуйтесь, давитесь».
И отдал им ручеёк огненной водицы. Мойша прямо занемог, впору удавиться. Он, как стёклышко, весь день трезвый, аж противно. Закусить присядет в тень – перед стадом стыдно. А когда он, как дурак, эдак миль за двадцать ездил в городской кабак, как же не надраться! Отключившись, засыпал прямо там, у стойки. Говорили: Мойша стал слабый и нестойкий. Засыпал – и видел сны про неправомерность этой бешенной цены за мужскую верность.
ЭПИЛОГ Ходят слухи по степям, что потом случилось – что-то неизменно там, что-то изменилось. Фима спился, растолстел – жуткая картина. Либерман разбогател и открыл казино. Фира, чтя по временам правила приличий, вновь ходила по рукам, как велел обычай. Мойша, вроде, завязал, но опять продолжил. Фиму Вейца избегал, Либермана тоже. Пас по-прежнему коров, нежен был с женою, краснокожих двух «дружков» вспоминал порою.
Сделал лучше во сто крат как-то в одночасье самогонный аппарат как основу счастья. Что же может быть важней? Разве это ново, что первач всегда нужней многого другого? Временами проявлял и ковбойство лихо, Ну а детям наказал, чтобы жили тихо. Не шатались по степям, берегли природу и со всяким чтобы там не якшались сбродом. И любил он повторять: «Знаете что, братцы, лучше с другом выпивать, чем с врагом сражаться». |